15 мая 1578 г. Лувр. Вечер. "То, что одобрено папой, не вырубишь топором"

Если король считал, что его шут не чувствует совершенно раздражения, которое непонятно с чего охватило монарха, то он заблуждался. Шико привык к тому, что настроение у Генриха не стабильно и имеет свойство меняться довольно резко, но порой такой вот беспричинный холод оскорблял дружеские чувства гасконца. Да только он никогда не углублялся в рассуждения на этот счет. Королям королевское, простым людям - простое. Caesaris Caesari*. И разговор короткий. Шут с удовольствием бы остался с другом и постарался бы его отвлечь от хандры, просто согреть участием и дружеским расположением, но все существо короля явно жаждало одиночества, отталкивая шута. Ну что ж… Воля короля – закон, который должно выполнять.
Шико развернулся к монарху лицом, сложив руки на груди и несколько секунд изучал человека, которого безмерно любил и уважал. Он слушал то, что происходит в собственной душе. Обиды в ней не было, но была та самая горечь, которая порой толкала шута на его особо дерзкие остроты в адрес короля Франции.
- Как Вам будет угодно, сир, - серьезно произнес шут, низко поклонившись. Нарушив привычки, он не кинул не единой фразочки в сторону друга, а лишь мягко ступая, словно царедворец самых жестких правил, медленно и степенно направился к выходу из покоев короля. Все движения шута были отточены и изящны, а сам он был в состоянии покоя. Не первый раз король ударялся в депрессию и прогонял своей резкостью, вместо того, чтобы сделать тот шаг к теплым отношениям, который мог сделать сейчас только он. Едва заметно качнув головой с сожалением, Шико развернулся у двери, чтобы поклониться последний раз застывшей фигуре… Короля? Друга? По большему счету шуту было плевать на первое звание, а вот второе значило для гасконца все. И не потери милостей опасался остряк, но дружбы, которая стоила более всего.
- Я буду в своих покоях, сир, - прозвучало в тишине кабинета после вежливого поклона, исполненного вновь самой утонченной изящности. Шут уже отошел от накатившей волны грусти и горечи. Обижаться на королей, а тем более на друзей было не в его привычках. Покуда разбираешься со своими, чужие воткнут кинжал в спину, а это дурной исход. Мысли о том, что его ждут постель и ужин, приятно согревали. Не в привычках королевского шута было давать отчеты о том, где он намерен провести свое время, даже королю, но сейчас был иной случай. Оставлять монарха в таком настроении одного было тяжело и стоило оставаться по близости. Мало ли, что случится с его величеством? Легка улыбка появилась на губах Шико, складки на лбу разгладились, а в карих глазах сверкнул обычный озорной огонек. Заговор Гизов раскрыт, бумага благополучно доставлена и Генрих в курсе событий, Франсуа под замком, а сам Шико жив, да при том еще и невредим, ну разве что голоден немного, но сие мелочи, которые вскоре будут устранены.

Сколько чувств и эмоций клубилось сейчас под маской безучастности! Собственная холодность, казалось, ранила тонкую душу Валуа ещё сильнее, чем могла бы ранить холодность самого близкого друга. Но мраморная оболочка призвана была скрыть всё то живое и невероятно уязвимое, что жило под ней. И каждое шевеление даже самого маленького чувства внутри остро чувствовалось королём. Сейчас всё это сосредоточилось в тёмных, слегка расширившихся миндалевидных глазах Валуа. Невидящим вглядом смотрел король в окно и чувствовал, что слерживаемые им эмоции грозят вылиться наружу - и как всегда, король боялся этого.
Негромкий, серьезный голос шута достиг слуха Генриха Валуа, заставив короля вынырнуть на секунду из холодного омута собственных чувств и подумать о чувствах других. О Шико. Пальцы правой руки соскользнули с подоконника, и Генрих медленно повернулся к шуту лицом.
Что же он делает? Гонит от себя человека, чье общество вполне способно помочь ему справиться с любыми препятствиями, одаривает холодностью друга, которые вполне заслужил право выпить доброго вина вместе с королем.
Что же я делаю? - подумал про себя Генрих.
Шико, однако, собирался уходить, и если можно было найти момент к дружескому сближению двух мужчин, то это был он.
Мраморная оболочка треснула, и король как будто ожил - проступил на щеках румянец, в глазах заиграли живые искорки. Генрих быстро подошел к шуту, стараясь всё же не слишком давать волю своей впечатлительной натуре.
- Подожди - попросил король, тем временем подыскивая нужные слова - Я не хочу оставаться один, но и мучить тебя своей невыносимой особой мне тоже было жаль, после всего что ты перенёс.
Подавив в себе довольно сильный импульс, побуждающий обнять шута и прижать его к своему сердцу, король однако не пытался скрыть то выражение, которое проступало у него на лице, оживляя черты.
- Шико, давай я прикажу подать нам что-нибудь повкуснее, и мы отдохнём как следует. Выпьем доброго бургундского вина - голос Валуа звучал тепло и почти спокойно - что не мешало королю в полной мере выразить своё раскаяние собственной холодностью. - Отвлечемся немного.

Оперевшись о колонну, обтянутую тканью с замысловатым цветочным рисунком, шут смотрел на короля, внимательно внимая его словам. Для Шико не было сюрпризом то, что сейчас произошло. Генрих был весьма переменчивым существом, которое порой кидалось из крайности в крайность в своих эмоциях. Зачастую это выливалось в оргии, религиозные шествия или же в тихое меланхоличное настроение, которое окутывало короля на несколько дней. Редко Валуа позволял себе сделать подобный теперешнему жест. Годы жизни при дворе, собственная семейка и многочисленные предательства научили короля быть замкнутым, осторожным и недоверчивым. Увы, не настолько недоверчивым, чтобы такие особы, как почивший дю Гаст, не могли захватить внимание его величества, но достаточным, чтобы отгородиться от близких людей, увы.
Однако сейчас Генрих внезапно переступил через свои страхи сам, сделав этот шаг навстречу другу. Широкая улыбка появилась на губах Шико и он тут же постарался скрыть ее в тонких усиках, склонив голову пониже, но заблестевшие глаза выдавали радость шута с головой.
- Вот как, ты приглашаешь меня на ужин? Это было бы недурно, как в старые добрые времена, когда венец власти не довлел над твоим челом, а я был лейтенантиком армии твоего брата.
В голосе шута сквозили теплые нотки, а сам он уже подошел ближе к королю.
- Твоя невыносимая особа, - Шико с любовью и ноткой грусти посмотрел на Генриха, - действительно бывает самой невыносимой особой на свете, но на то ты и король, но прежде мой друг и не надейся избавиться от меня так просто. Тем более, - уже нагло произнес шут своим тем самым невыносимым тоном, которым обычно говорил все свои скабрезности, - что самой невыносимой особой при твоем дворе являюсь я! Не зря ведь ношу свое имя Chicot*, а ты сейчас посягаешь на мои прерогативы.
Вновь улыбнувшись ласково другу, шут положил широкую длань на плечо Генриха.
- Давай выпьем и перекусим, вдвоем. Выгоним этих настырных собачонок-слуг, у которых уши, как мне порой кажется, обладают способностью сниматься с головы и оставаться там, где того надобно хозяину, для передачи важных разговоров.


*Chicot (старофранц.) – безумец, буян

В ответ на слова друга, Шико добродушно рассмеялся, располагаясь поудобнее у стола. Вокруг уже вовсю суетились слуги, сервируя стол, а в воздухе витал аромат грядущей пирушки, как в старые времена...
- Я даже знаю подходящее местечко, - подмигнул королю шут, - быть может, как -то наведаемся туда для разнообразия. Постные рожи придворных мне уже опостылели, хоть я не так давно вернулся из долгой дороги. Да и среди простых есть весьма пригожие, некоторые даже красивее и любезнее наших придворных дам.
Кушанья чередой проследовали в покои короля, словно по волшебству появляясь из-за тяжелых портьер, которые прикрывали выход из кабинета. Разговор тек по своему руслу, понемногу переходя от политики к анекдотам про знакомых обоим мужчинам людей и вскоре из покоев монарха доносился смех...