22 мая 1578 г., Лувр. Ссора всегда - наихудший из аргументов.

Как всегда бесшумно ступая по каменным плитам пола в своих мягких сапогах коричневой замши, Шико медленно вошел в рабочий кабинет короля*. Таиться не входило в намеренья королевского шута и он нагло встав в дверном проеме, облокотился о стену одной рукой, второй отодвигая тяжелую бахрому портьеры.
Гасконец принес королю весть и эта весть казалась ему самому презабавной, но стоящей размышлений, от чего Шико лукаво улыбался. Стоит заметить, что предыдущие дни Генрих III частенько вспоминал недобрым словом теперешнюю причину улыбки своего шута.
Заметив короля, Шико поклонился, демонстрируя изумительно гибкую спину, как того требовал придворный этикет в самые торжественные дни. Настроение гасконца было смешанным и сумбурным, он разрывался между желанием вывалить ворох своих язвительных шуток и, между тем, испытывал живейшее сочувствие к тому, чье имя стоило сейчас произнести, тревожа королевский покой.
- Гхм… - откашлялся шут, подходя к королю так, словно он был паяцем, чьи руки и ноги были на ниточках, из-за чего он был вынужден ими странно подергивать.
- Сир… К нам пожаловал господин де Сен-Люк собственной персоной.
После сиих торжественных слов, шут снова поклонился, застыв над королем каменным изваянием. Уж если ситуация требовала сейчас серьезности, то Шико будет серьезным, но вот тело его по прежнему не могло удержаться от шутовства. Впрочем, с каждой секундой Антуан утрачивал иронию и язвительность, все более чувствуя, что к приезду опального фаворита стоит отнестись с наибольшим вниманием. У молодого человека наверняка не осталось в эту минуту ни единого благожелателя при дворе, где все руководствовались не своим мнением, а мнением короля. Каждое верное лицо сейчас стоило весьма много, не стоило позволять Генриху отталкивать юношу, да и придворным глумиться над беднягой. С другой стороны, Шико никак не мог понять, на кой Франуса понесло в Анжу и почему именно туда, да еще и в такой момент?! Делать выводы было довольно тяжело, не увидев бывшего фаворита и не выслушав его оправдания. Наверняка он не зря решился вернуться в Париж, да еще и попросить аудиенции у короля.
Королевская болонка (подарок матушки сыну) громко тявкнула, привлекая к себе внимание шута, и, ковыляя, направилась к мужчине, намереваясь выпросить себе лакомство. Шико равнодушно относился к собакам мелких пород, но уважал и ценил Екатерину Медичи, из этих соображений шут кивнул собаке так, будто она человек, словно она понимала его приветствие, и вновь вернул свое внимание королю, настороженно ожидая реакции на свои слова.

Как ни странно, король Франции Генрих Третий Валуа не был занят примеркой очередного наряда или подбором очередного коплекта укращений и лент к новому камзолу; он не думал об очередном шествии покаянной процессии или о том, что его окружают сплошь одни мерзкие предатели. Совсем нет.
Генрих Валуа занимался в данный момент государственными делами - а именно, рассматривал предложенный ему проект по реорганизации тайной королевской полиции. В последнее время у Валуа были причины быть недоволным работой этого органа государственной власти, а потому начальнику королевской стражи господину де Крийону было велено предоставить королю подробный отчет, чтобы монарх не находился в неведении оносительно того, кто работает в его тайной полиции, какая информация ею получается и сколько денег уходит на содержание информаторов. И в данный момент король читал отчет де Крийона - и читал так внимательно, что появление Шико поначалу осталось им не замечено.
Лоб Генриха Валуа был совершенно чист - ни одна складка или преждевременная морщина не ложилась тенью на его спокойный, даже несколько безмятежный лик.
Брови его не хмурились - можно было сказать, что сейчас наступил один из тех моментов, когда Генриху Валуа удалось наконец обрести иногда так трудно дающееся ему душевное равновесие.
Генриху не нужно было даже оборачиваться, чтобы заметить присутствие в своем кабинете шута - и голос последнего, прозвучавший буквально через секунду после того, как в голове Валуа молнией промелькнула мысль "это Шико" , лишь в очередной раз доказал королю, что интуиция у Его Величества отменная. Но вот слова, слетевшие с уст шута, буквально заставили короля замереть на месте. Такого он услышать никак не ожидал - и уж ей Богу, лучше бы это была какая-нибудь очередная шутка!
Не откладывая в сторону свое чтиво, Генрих, демонстрируя истинно королевскую выдержку и достоинство, обернулся к шуту.
- Что?- переспросил король, как будто стремясь выиграть несколько секунд на обдумывание только что услышанного - Что ты сказал?
Оперщись ладонью о подлокотник кресла, Генрих воззрился на Шико, как будто ещё раздумывая, встать ему или остаться сидеть.
Не осознав в полной мере слова Шико, Генрих не мог сказать точно, какие чувства вызывает у него эта сногсшибательная новость о возвращении Сен-Люка. С одной стороны, видеть предателя категорически не хотелось, а с другой - было любопытно взглянуть бывшему фавориту в бесстыжие глаза, дабы понять, как опальный миньон вообще осмелился появиться так нагло в Лувре после всего, что было. Генрих не забыл презабавной шутки, послужившей причиной изгнания Сен-Люка из Лувра - женитьбу, последующее появление в королевской резиденции жены минона Жанны он ещё мог понять, равно как и попытки Сен-Люка оказаться на свободе, но спектакль с Гласом Божьим ... Понять - возможно, простить - едва ли.
Отведя от лица Шико вопросительный взгляд, король призадумался, а затем все же поднялся с кресла, молвив:
- Ну что же, если это не очередная твоя шутка, то тогда пойдем, посмотрим на господина де Сен-Люка.

Покуда король размышлял, Шико утратил свою позу Паяца, отбросил кривляния и с серьезной миной ждал решения своего друга. За те секунды, что монарх принимал решение, гасконец успел припомнить скорбный отъезд господина де Сен-Люка из Парижа, а точнее побег и свое участие в этой ситуации. Случись такое сейчас, шут никогда бы не позволил себе участия в подобной грязной авантюре против короля. Шутка была просто ужасной и довольно грубой, а Шико любил короля, чтил как друга, хоть скептически относился к нему, как к монарху, считая, что Генрих довольно много времени витает в облаках вместо того, чтобы опуститься на землю, отбросить вселенскую скорбь и заняться делами, в частности своим братцем и Гизами.
Тогда, в начале весны, казалось верным поступить так, как произошло. В происшествии с Франсуа и его супругой была доля вины шута. Он знал о затее короля заточить новобрачного в Лувре в первую брачную ночь, но никак не предполагал, что Сен-Люк превратится в пленника, которому не разрешается ничего. Попроси бедолага тогда прощения у короля, быть может, Генрих отпустил бы его утром, но вместо того фаворит принялся по старой привычке демонстрировать капризный характер, из-за чего и попал в плен королевской любви, больше схожей с проявлением деспотизма и тирании. Шут наблюдал спектакль с ничем неприкрытым сарказмом, с удовольствием выплескивая свои язвительные замечания, как при счастливом новобрачном, так и при короле. Однако, шуточки позволяли себе не только те, кто по долгу службы был обязан к ним прибегать. В дело вмешался господин де Бюсси, приведя Жанну де Коссе к мужу в платье пажа. Отчетливо запахло насмешкой над королевским величием, уж тут то ничего нельзя было уже скрыть. Вполне очевидно было то, что со временем Сен-Люк выпорхнет из своей клетки в обществе пажа-жены, а уж тогда неустрашимый Бюсси сообщит миру о том, как он здорово подшутил над Генрихом III де Валуа, который, как известно, недолюбливает последнего рыцаря Франции. Ситуация становилась все более запутанной, Генрих никого не слушал… И грубая шутка развязала все, подобно мечу, разрубившему Гордиев узел. Заодно новобрачные получили уединение, но зачем же они прервали его? Зачем приехал в столицу этот ненормальный молодой человек? Зачем кинул вызов королю и всему двору, взирающему сейчас с презрением и ненавистью на его гордую фигуру? Всем было известно, что Сен-Люк приехал из Анжу…
Сам Шико более склонялся к тому, что опальный миньон приехал просить прощения и разрешения вернуться ко двору. Зная Сен-Люка не один год, гасконец верил в то, что молодому человеку действительно важна дружба короля и он желает быть подле монарха, но всегда и всюду есть место сомнению… Кто знает, как изменился за это время бывший любимчик, что у него на уме и что ему могли наобещать враги его величества. В любом случае его стоило выслушать.
Молча, никак не отвечая на слова короля, резко вставшего и стремительно вышедшего из кабинета, Антуан просто последовал за Генрихом, намереваясь судить обо всем самостоятельно и, если на то будет воля Божья и Сен-Люк покажет себя агнцем, даже заступиться за него. В это неспокойное время королю нужны были друзья, важны верные люди. Нельзя было отталкивать из-за былых обид старых преданных людей. Пусть даже они совершили глупую ошибку. Да, и кто знает? Быть может, Франциск де Сен-Люк лучше своих приятелей. Ведь они предпочитают быть милашками короля, сносят его выходки, отвечая, правда, на них с лихвой своими капризами, а Сен-Люк посмел противоречить монарху, впутался в опасную интригу, умудрился спастись и даже посмел явиться после всего, что случилось!
Тут следовало поразмыслить… Не делая преждевременных выводов, взвесить все «за» и «против». Но вот отталкивать красавчика Сен-Люка точно не стоило.
Ухмыляясь себе в усы, Шико следовал за королем по коридору, иногда удосуживаясь отвечать преувеличенно наглым кивком на поклоны, которые отвешивали придворные Генриху III.

Теплое весеннее солнце уже золотило Париж, поблескивая и переливаясь на витражных стеклах Нотр-Дама, когда этим утром Франсуа де Сен-Люк, обдуваемый мягким фавонием, вместе со своей женой въехал в не так давно покинутую им столицу на взмыленных лошадях. Еще несколько дней тому назад сеньор де Кревкер принял твердое решение вернуться в Париж. В силу сложившихся обстоятельств, и тех, которые могли произойти, опальный миньон был уверен в том, что час, когда король будет нуждаться в самых преданных ему людях и друзьях, настал. И он скакал так быстро, что, глядя на него, можно было бы провести ассоциацию с Астольфом, восседающем на своем гиппогрифе, который несет своего рыцаря туда, куда тот ему укажет. Миновав узкие и зловонные, но хорошо знакомые, а потому родные и вызывающие приятное чувство чего-то близкого сердцу, несмотря на всю свою грязь, улицы Лютеции, супруги наконец добрались до ворот Лувра. От самого входа во дворец и во время путешествия по коридорам этой королевской обители вплоть до тронного зала у Сен-Люка бешено колотилось сердце. Ему не терпелось поскорее увидеть короля, с которым он поссорился, но которого по-прежнему любил и считал своим другом. А беспокоило его то, как отнесется к его возвращению Генрих III, соизволит ли он выслушать его и правильно понять причины, по которым решил вернуться граф. Франсуа повсюду чувствовал на себе гневные и презрительные взгляды придворных, которые теперь, не стесняясь, могли изливать на нем всю ту злобу, которая имелась у них в отношении всех королевских "милашек". Как известно, миньонов при дворе ненавидели. Возможно, к сеньору де Кревкер и не испытывали такого мрачного чувства, ибо, даже когда он был осыпан почестями, старался со всеми держаться довольно дружелюбно и не изображать из себя божество, нахохливаясь на всех свысока. Однако многие недолюбливали его за во многом проявляющийся юношеский бретерский нрав и язвительные шуточки, которые Франсуа, порой не в силах удержаться по природе своей, опускал в чей-либо адрес. И на все это никто не мог ответить потому, что, во-первых, Сен-Люк был близким другом короля, а, во-вторых, немало людей дважды подумали бы, прежде чем бросать вызов человеку, прошедшему Ла-Рошель и Ла-Шарите, и заслужившего репутацию замечательного фехтовальщика. Теперь же, когда Франсуа был лишен королевской милости, придворные с лихвой могли возместить на нем свое недовольство, которое, ввиду слухов о предательстве Сен-Люка, у кого-то перешло в презрение, а у кого-то - в ненависть. Более того, так как остальные миньоны по-прежнему были под абсолютной протекцией государя, сохранившие его дружбу и покровительство, все обиды, накопившиеся на всех фаворитов Генриха, обрушивались отныне на одного лишь Сен-Люка. Так что ему приходилось терпеть за шестерых. Пока граф дожидался аудиенции в тронном зале, ему ни раз встречались яростные взгляды, явственно говорящие: "ты для нас теперь чужой, убирайся отсюда, тебе здесь не место". Однако, тогда Франсуа делал шаг на встречу тому, кто позволял себе так пялиться на него, и человек опускал глаза. За время опалы из лица Сен-Люка исчезла та щегольская миловидность и наивность, которая присутствовала в нем до того, как король прогнал его. Вместо этого черты лица его приобрели гордость и мужественность. Одежду Сен-Люка, если сравнить ее с той, которую он когда-то надевал на роскошные пирушки, никак нельзя было назвать богатой. Более того, при взгляде на него можно было подумать, что сюда явился какой-то провинциал, который и в Париже-то никогда не был. Но даже в этой одежде его стройный стан и прямая осанка не были лишены некоторой величественности. Несмотря на внутреннее волнение, внешне Сен-Люк оставался спокойным и невозмутимым. Лишь зеленые глаза его, встречающиеся с недоброжелательными взорами присутствующих, храбро и даже дерзко блестели, а на бледном лице проступала надменность. Усадив Жанну на табурет подле барьера королевского ложа, д`Эпине не только не боялся вызова, который ему могли бросить, но пока сдерживались, то ли из уважения к его молодой жене, то ли из-за того, что тот еще не объяснил причин своего появления, но и даже напрашивался на него. Скрестив руки на груди, Сен-Люк мерил зал шагами, гулко отдающимися в тишине от соприкосновения сапог с полом, не обращая внимания на перешептывания у себя за спиной и отвечая на нахальные и любопытные взгляды аналогичным взором. Ни короля, ни миньонов, ни шута пока не было видно. Но Франсуа твердо знал - скоро они появятся. И он уже был готов ко всему.

Валуа быстро шел в тронный зал, по пути застегивая серебристые пуговицы бархатного темно-синего, расшитого драгоценными нитями камзола. Сдержанный, величественный и холодный - Генрих не произнёс ни слова за то время, пока коридоры Лувра оглашал звук его шагов, и даже войдя в тронный зал, король не спешил подавать голос. Остановившись на несколько секунд в дверях, чтобы церемониймейстер успел огласить появление королевской особы, Генрих оглядел собравшихся в тронном зале придворных в массе, не останавливая своего взгляда на ком-то конкретно. Удостоив молчаливым вниманием их склонившиеся головы, король проследовал к золоченому трону. Окруженный изображениями гербовых лилий, спокойный и чем-то похожий на античное божество, Валуа на мгновение прикрыл глаза, из под ресниц наблюдая за собравшимися в тронном зале миньонами - а затем вдруг резко поднял взгляд на представшего перед ним опального миньона. Чуть сощуренные, темные глаза Валуа не таили в себе даже намека на ту обыкновенную мягкость и ласку, которая обычно светилась в них. Такая холодность сейчас распространялась не только на Сен-Люка, посмевшего явиться к королю без приглашения и тем самым вновь выразившего свое неуважение монарху и презрение к сложившимся при его дворе правилам, но и на всех собравшихся в этой зале вообще. Стервятники слетелись посмотреть, что станется с опальным фаворитом - что же, в любом случае Генрих не собирался доставлять сегодня удовольствие кому-либо вообще. Придворные хотят зрелища - они его не получат; а вот чего хочет Сен-Люк, следовало узнать лучше. Валуа было прекрасно известно, что миньон прибыл в Париж из Анжера. Выводы из этого можно было сделать различные - и Сен Люку следовало возблагодарить Бога за то, что король не сделал как раз того вывода, который должен был бы напроситься в самую первую очередь.
Какое-то время король молча изучал Сен-Люка, отмечая произошедшие с Франсуа перемены. Ах, как он гордо выпрямился, какой у него открытый взор! И платье - подчеркнуто простое, уж не собирается ли он уподобиться наглецу и смутьяну - Луи Клермону? Лицо короля, сейчас совершенно бесстрастное, ничем не выдавало мыслей Валуа - понять хотя бы приблизительно, о чем думает монарх, не смог бы даже очень опытный физиономист.
Молчание, повисшее над залой, словно грозовая туча, становилось напряженным, и тем не менее король не спешил с тем чтобы заговорить, рассматривая Сен-Люка столько, сколько ему хотелось и прислушиваясь к чувствам, поднимающимся в душе. А чувства были окрашены в хмурые, стального цвета тона - и перемен пока не предвиделось. Сейчас заносчивость была самой худшей помощницей для господина де Сен-Люка.
Казалось, напряжение растет с каждой секундой и скоро вся эта зала взорвется от распирающего её гробового молчания. Наконец, словно сжалившись над собравшимися, король заговорил.
-Почему Вы в Лувре, сударь?- ровно спросил король, теперь уже глядя куда-то сквозь миньона. Жену фаворита Жанну де Косе Валуа и вовсе не удостоил взглядом.

Фавориты находились у себя в покоях, когда слуга, приставленный королем к молодым людям, принес приглашение явиться в тронный зал. Генрих желал присутствия своих друзей при всех значительных событиях своей жизни и государства в целом, а потому особенно заботился о том, чтобы миньоны не пропускали ничего подобного.
- Извольте пожаловать в тронный зал, господа, - просипел старик, сгибаясь в поклоне – Прибыл господин де Сен-Люк и его величество дает ему аудиенцию.
При этих словах дворяне, доселе не обратившие на слугу внимания, удивленно переглянулись. Впрочем, будет ложью не упомянуть, что в их взглядах мелькнуло предвкушение доброй забавы.
- Сен-Люк? – возбужденно переспросил Ногарэ, вскакивая с кровати, на которой до сих пор читал какую-то скабрезную книжицу, посвященную жизнеописанию одной весьма недобродетельной дамы.
- Он самый, - напыщенно подтвердил Келюс, уже слышавшего слухи о приезде бывшего дружка в столицу, примерявший новую перевязь перед зеркалом. – Как удачно он приехал. Я уж было заскучал в нашей доброй столице. Король последнее время не устраивает увеселений, а от того становится невообразимо тошно. Особенно учитывая отсутствие нашего кабанчика.
Шомберг, над чьей головой заканчивал колдовать цирюльник, укладывая черные волосы немца в блестящие локоны, ухмыльнулся в ответ на реакцию друзей:
- Наш бедняга Сен-Люк выжил из ума! Вestimmt! Ставлю тельца против яйца, он хлебнул свободы, подавился ею и помчался к королю, вымаливать прощения!
Звонкий хохот огласил общие покои фаворитов короля, которые они занимали вчетвером. Сейчас в неразлучной четверке не хватало еще одного лица – маркиза де Можирона, отлучившегося куда-то по своим делам.
- Смерть Христова! – утирая слезы от смеха, Келюс уселся на край своей кровати, - Шомберг, а ну как он приехал посланником от герцога? Ведь наш дружок скрывался в Анжу…
- Не думаю, - вмешался д’Эпернон, задумчиво покусывая краешек своего веера, - Наш Сен-Люк не заговорщик, он влюбленный дурачок или воин, если прижмут к стенке, но никак не шпион или перебежчик.
- У нас есть только один способ все узнать и заодно как следует позабавиться! – Шомберг резким жестом сорвал с горла салфетку и встал, - Отправиться поскорее в тронный зал и посмотреть на нашего шутника.
Друзья согласились с немцем, а так, как все были подобающим образом одеты, то тут же отправились в тронный зал, посмеиваясь над беднягой Сен-Люком.
Так получилось, что миньоны прибыли в тронный зал на пару минут позже, чем и король, но разговор, к счастью еще не был начат, и фавориты, довольные этим фактом, поспешили занять свое обычное место подле трона короля, поклонившись своему повелителю.
Как обычно молодые люди блистали своей безупречной внешностью, о которой в народе ходило немало скабрезных шуток. Граф де Келюс был одет в костюм темного оранжевого цвета, который переливался золотым шитьем, золотая цепь на шее, новая перевязь и внушительная шпага дополняли облик этого франта. На голове графа красовался берет с весьма внушительным пером. Ногаре в этот раз одел колет и штаны с пуфами цвета лазури, в прорези проглядывал золотистый шелк. Герцог считался одним из самых франтоватых миньонов и старательно поддерживал свою славу. Тонкие белые пальцы молодого человека были унизаны большим количеством колец, женственное лицо напудрено и напомажено, а в правой изящной кисти покоился веер, которым молодой человек то и дело обмахивался, будто ему было душно. Впрочем, в тронном зале действительно было душно, что сразу стало заметно по покрасневшему Шомбергу, сегодня отдавшему предпочтение черному костюму с золотистыми лентами. Из всех миньонов он сегодня был одет скромнее всех и если бы не прическа, мог бы даже потеряться на фоне приятелей.
- Смотри-ка, - прошептал герцог д’Эпернон Келюсу, - этот наглец явился сюда так, словно мы вонючие провинциальные дворянчики и потерпим его отвратительный наряд! Мне кажется или тут запахло навозом? Фи.
В завершение тирады Ногарэ зажал пальцами нос, стараясь не дышать.
- Потерпи, мой бедный друг, - усмехнулся граф, - король не терпит предателей. И если вскоре тут будет пахнуть, то только запахом возмездия и правды.
- Хороший запах, - прошептал Шомберг.
Хоть фавориты переговаривались в полголоса, их довольно хорошо было слышно придворным, Сен-Люку, а уж тем более королю.

Привыкнув за годы дружбы с Генрихом хорошо чувствовать его настроение, Шико прекрасно понял, что сейчас происходит с королем и какой прием ожидает опального миньона. Сам придворный шут не собирался пока ничего предпринимать, предпочитая остаться в наблюдателях на ближайшее время.
Не отставая от короля ни на шаг, гасконец с приветливой миной вошел в тронный зал, и пока Генрих осматривал бывшего дружка, Шико с жалостью взглянул на госпожу де Сен-Люк. В чем была виновата эта бедная девочка? Да ни в чем. Она вышла замуж по велению отца и, как говорила, сердца. Могла ли она, дитя воздушных нарядов, сказок, и матушкиного крыла, предполагать, что сразу после свадьбы она станет изгнанницей и будет бежать из столицы, скитаться по чужим домам? Наверняка в хорошенькой головке Жанны не было таких мыслей, когда она давала обеты супружества. Шико хмыкнул, мысленно радуясь, что он не женат и не связан ни с кем обещаниями. Это было бы весьма хлопотно при его образе жизни вести семейную жизнь.
Положив руку на эфес шпаги, Шико медленно последовал за монархом, встав у его правого плеча, тогда как у левого стояли миньоны. Их болтовня наверняка доносилась до Сен-Люка и его супруги, так как придворные точно слышали каждое слово и шушукались, презрительно улыбаясь. Все и каждый в тронном зале ожидали, что граф потерпит поражение в чем бы, то ни было, за чем бы он сюда не явился. И только Шико оставался бесстрастным, предпочитая не отдаваться бессмысленным эмоциям, а вначале понаблюдать.
Мягко наклонившись к уху Генриха III, шут прошептал:
- Выслушай этого дурака, сын мой. Поверь, если он пожаловал сюда со своей супругой, то уже не предатель. Ему есть, что сказать, а нам – послушать. Хотя бы даже из уважения к его храбрости и смирению.

Сен-Люк ждал короля с замиранием сердца. И, как только Генрих III гордой поступью вошел в тронный зал, оно у графа подпрыгнуло и забилось в два раза сильнее. Правда, при взгляде на холодное, бесстрастное лицо монарха сердце Франсуа болезненно сжалось, хотя мысленно он говорил себе, что именно так его встретит Валуа. Миньоны, конечно же, тоже поспели вслед за своим господином и другом. Как и предполагал Сен-Люк, они не могли не поиздеваться над ним. Забияка Келюс, попугай Ногарэ и грубиян Шомберг. Не хватало только скряги д`О да гадюки Можирона для того, чтобы эта честная компания была в полном сборе. Впрочем, д`Эпине про себя не от ненависти называл так своих приятелей. Скорее, он мысленно давал им подходящие шутливые наименования. Он не гневался на своих бывших друзей за их слова. Ему хорошо была известна их природа. Их язвительность и ехидство, их ярость в отношении любого, кем король оказался недоволен, и кто мог за это его предать, их ревность к тем, кому Генрих покровительствует помимо них. Им без надобности лишний человек, который может пользоваться милостью государя, даже если он утратил ее, но может вернуть. Хотя Франсуа не мог сказать, что был уверен в том, что миньоны теперь питают к нему лютую злобу. Ведь он помнил былые дружеские похождения и знал за ними прежде всего их хорошие качества и благородство, которое таилось в каждом из них, хотя на первый взгляд могло показаться, что оному не суждено было быть заложено в этих людях даже когда они находились во чреве матери. Франсуа прекрасно слышал их высказывания, но не злился на них. Он не ответил им, не побагровел от гнева. Он остался спокоен и не удостоил их даже взглядом. Бывший фаворит прямо и смело смотрел на своего государя в ожидании того, когда он пожелает с ним заговорить. Единственных два мимолетных взгляда, которыми Сен-Люк в эту минуту позволил себе оторваться от короля, были направлены: один - в сторону Жанны, нежный и говорящий: "не бойся, все будет хорошо", другой - в сторону Шико, задумчивый и почти ничего не выражающий. Затем зеленые глаза вновь устремились на ровное и бледное чело монарха. Во взоре Генриха читался металл. Из ясного взгляда Сен-Люка же исчезла прежняя надменность и наглость, которыми он удостаивал собравшихся здесь придворных. Теперь в нем светилась кротость и покорность.
- Я действительно здесь, государь - подтвердил Сен-Люк, поклонившись королю, - Но, по правде говоря, несколько удивлен вашим вопросом и тем, как вы, в свете происшедших событий, могли не ожидать меня.
Граф говорил с Генрихом голосом исполненным смирения и теперь замер в немом поклоне, ожидая, пока Его величество соблаговолит продолжить. Пусть тон короля был холодным и неприветливым, что не слишком удивляло, ведь он мог посчитать Сен-Люка предателем. Пусть он еще не простил ему похабной выходки с Гласом Божьим, которую он совершил по дерзкой глупости и наивности своей. Но Франсуа еще не сказал своему государю главного. Того, что, по крайней мере, вернет ему, если и не дружбу, не положение, то его чистую совесть и честь в глазах всего двора и самого монарха. А именно это для д`Эпине было самым главным.

Пожалуй, если бы хоть капля живых эмоций отразилась на лице Валуа, это уже было бы хорошим знаком в независимости от того, было бы это раздражение, досада или радость - но пока лишь дрогнула четко очерченная левая бровь. Шепот шута Шико обжег Генриху ухо, этот шепот советовал монарху то, что он и так собирался сделать. А вот злые высказывания миньонов вызвали у Валуа ощущение легкой гадливости, подталкивая его к бОльшей благосклонности в отношение Сен-Люка. Король даже не задумывался о том, что одного его слова или жеста достаточно, чтобы погубить бывшего фаворита - не задумывался потому, что знал, какой рычаг нужно в этом случае потянуть, и делать этого не собирался.
Тем не менее, король не торопился демонстрировать своих намерений - без внимания осталась и фраза Шико, и наглые шушуканья королевских любимцев, хотя Генриху хотелось бы ответить первому и приструнить остальных.
- Не совсем понимаю, о чем Вы - отозвался король, едва сдержав усмешку - Равно как и не понимаю, кого по-Вашему я должен в Вашем лице ожидать.

Пусть даже у Сен-Люка имелась бы охранная грамота от монсеньора герцога Анжуйского, король не побоялся бы заключить мерзавца в Бастилию - но внутреннее чутьё подсказывало Валуа, что бывший фаворит не причастен ни к чему серьёзному, и потому Генрих не торопился обвинять Сен-Люка в измене государству. И если он чист перед государством, Генрих Валуа не тронет его, ибо зачем же монарху истреблять верных Франции вассалов?
О личной привязанности к Сен-Люку или о том, что от неё осталось, Генрих пока и не помышлял, ибо с того злополучного момента, как он застал Сен-Люка с трубкой сарбакана , трудно было сохранить все те чувства, что были ранее. Если бы Валуа только знал, что презабавную шутку придумал не сам миньон, а Шико, Сен-Люк с гораздо большей вероятностью был бы прощен и вновь удостоился если не горячей дружбы, то расположения и сочувствия; но осознание того, что оскорбление исходило от человека, стоявшего гораздо ближе к Валуа, нежели опальный миньон, уничтожило бы в нём львиную долю тех нежных чувств, которые он испытывал к шуту.
- Я слушаю Вас- подытожил король, как будто подталкивая Сен-Люка к новому монологу и тем самым объявляя миньону, что он не собирается смешивать сейчас личное с делами государственными, а потому дает Сен-Люку право высказаться.

Изящно переминаясь с ноги на ногу, д’Эпернон надменно поглядывал на бывшего приятеля, мимоходом касаясь взглядом кротко склоненной темноволосой головки Жанны. Молодому человеку сейчас она внушала легкое чувство пренебрежения и недоумения. Чем же была так хороша эта женщина, что ради нее Кевкер предал дружбу с королем? По мнению Ногарэ ни одна дама не могла сравниться с сиянием дружбы монарха. Женщин великое множество, а такой друг, как король один… И Сен-Люк хорош, кинулся в омут своих любовных интрижек так, словно это может ему что-то дать!
Поигрывая богато украшенным драгоценными камнями перьями веера, герцог задумчиво улыбался, понимая, что теперь на Олимпе Лувра Сен-Люку места нет, а значит есть для кое-кого другого… Откровенно говоря, молодой человек всегда считал, что Франциск отнимает слишком большую часть милостей себе и вот теперь все встало на свои места…
Сочувствия, симпатии и хоть каких бы то ни было теплых чувств бывший фаворит у нынешнего не вызывал. Скорее уж наоборот.
- Что он себе вообразил, - прошептал герцог, но был остановлен легким движением изящной кисти Келюса.
- Погоди, Ногарэ. Пусть почирикает, явит нам свою верность, благородство и честность, но если он приехал сюда, чтобы быть посланником герцогу Анжуйскому…
Холеные пальцы сомкнулись на рукояти шпаги, побелев от усилия, с которым ее владелец сдерживал, обуревающий его гнев.
- То я за себя не ручаюсь. Как только его дипломатическая миссия будет закончена, я буду иметь за счастье вызвать подлеца на дуэль, не взирая на то прошлое, что нас связывает.
Граф де Келюс не шутил в эту минуту и его взгляд, поза и репутация говорили в пользу его слов.
- Погоди, Жак, - прошептал Шомберг, подкручивая пышные усы, тщательно напомаженные цирюльником. - Пусть птенчик выскажется.

Тон короля по-прежнему был величественно-холодным. Но это не испугало Сен-Люка, ведь он ждал его и был готов к этому. У Франсуа и в мыслях не было обижаться такому приветствию. Он прекрасно понимал Генриха. Кроме того, он хорошо знал также те благородные порывы и лучшие качества, коими обладал его монарх, которого опальный миньон считал великим. Но, самое главное, он по-прежнему считал его своим другом. И ему хотелось верить, что, хоть государь, наверняка, уже не испытывает к нему того тепла, которое питал до его выходки и побега из Лувра, то, по крайней мере, не числит в списке врагов. Миньоны снова зашептались. Кинув на них мимолетный взгляд, д`Эпине понял по выражению их лиц, что они явно не рады его появлению и подозревают в предательстве; возможно, даже готовы бросить ему вызов. Что ж, вдвойне приятно будет разочаровать "милашек", показав им, как они ошибались на счет своего старого приятеля. Однако, тянуть с ответом не следовало, а потому Сен-Люк, выпрямившись, живо заговорил, ухватившись за последнее разрешение монарха.
- Государь, - твердым, но в то же время негромким и покорным тоном промолвил граф, - Вы хорошо помните тот день, в который я пообещал вам, что вернусь, когда посчитаю, что Ваше Величество будет нуждаться во всех преданных ему людях?
Сен-Люк говорил весьма смело, и, если задуматься, даже несколько дерзко, учитывая, что его слова можно было трактовать так, как будто он сам решал за короля, кто ему нужен, а кто нет. Но, тем не менее, опытный слух, слышавший Сен-Люка до конца и осознающий смысл его слов, опытный глаз, созерцающий его благородное и смиренное выражение лица, смог бы понять все то, что хотел донести сеньор де Кревкер этим своим вступлением.
- Так вот, сир, - продолжал Франсуа, кротким, но в то же время храбрым взглядом продолжая смотреть королю прямо в глаза, словно пытаясь пробиться сквозь заслон этой стали и непроницаемости, узнать, что творится сейчас в душе у Генриха, - Этот час настал. Вашему Величеству грозит опасность.
Сен-Люк выдержал паузу, дождавшись, пока обеспокоенный ропот придворных, вызванный последней фразой, пролетит по залу и затихнет совсем.
- Да-да, господа, - отвечал Сен-Люк всем собравшимся здесь, быстро обведя своими блестящими зелеными глазами всех присутствующих, - Опасность реальная и вполне существенная, - молодой человек снова воззрился на Валуа, - И тогда, убежденный, что ничья помощь не будет обременительный и ничья шпага не будет лишней, я явился сюда, чтобы бросить к ногам моего короля предложение своих скромных услуг.
Сказав это, Сен-Люк со всей учтивостью поклонился монарху и вновь выпрямился, по-прежнему без страха глядя ему в лицо и ожидая ответа.

Генрих внимательно слушал бывшего миньона, ничего не пропуская мимо - ни интонаций, ни жестов, ни даже малейших изменений в выражении черт юношеского лица Сен-Люка. Когда-то Валуа предлагал свою дружбу наглецу Бюсси, который доставил монарху нимало хлопот ещё в бытность последнего герцогом Анжуйским. На пути из Парижа в Краков Бюсси вёл себя непостижимым образом, устраивая в каждом городе попойки и драки - Генриху даже пришлось вызволять его из тюрьмы, в которую Бюсси угодил по поводу пьяного дебоша и ходатайствовать за него перед одним из протестантских князей. Но тогда Валуа усмотрел в таком поведении веселый нрав, горячий темперамент и буйную, необузданную храбрость, граничащую с безумием. Кто же мог с самого начала знать, что трактовать такое поведение нужно было по другому - как крайнюю самовлюбленность, эгоизм и отсутствие каких бы то ни было принципов, если только речь не идет о делах самого Бюсси. И этот чесловек находится рядом с несчастным братом короля, подстрекает его на мятеж против семьи Валуа, совсем не заботясь о государстве, а только лишь о мешках с золотом а главное - славе для себя, ведь Бюсси честолюбив до крайности. Где у этого человека честь? Где чувство меры? Знакомо ли ему чувство ответственности?
И вот теперь веселый малый Сен-Люк стоит у королевского трона, вероятно надеясь вновь стяжать королевскую благосклонность и дружбу, но для чего? Ведь он сделал свой выбор. Неужто ему нужно что то ещё? Валуа отпустил его - что же еще?
Гораздо приятнее считать себя свободным, невероятно гордым - рыцарем без страха и упрёка, подражая в этом Бюсси - нежели вспомнить о совести, той что глубоко внутри, о ком то кроме тебя самого. Задуматься, в согласии ли ты живешь с окружающими и нет ли вокруг тебя людей, которых ты обидел незаслуженно? Конечно, молодому человеку хочется сохранить первым делом свою честь и достоинство - вряд ли остальное имело для него большое значение. На губах короля появилась задумчивая улыбка. Вот она, столица. Вот он - Лувр. Всем хочется занять место у подножия королевского трона, но зачем? Явить всем и в первую очередь самому себе свою славу, храборость, подороже продать свою шпагу, чтобы можно было сказать: "Я дворянин. Я честен, храбр и безрассуден".
К чему витиеватость, к чему помпезность?
Генрих поднялся со своего золоченого трона, медленно спустился по ступеням вниз, словно снисходя с вершины Олимпа к простым смертным и остановился на расстоянии пары шагов от Сен-Люка. Оставь это все- хотелось бы сказать Валуа - Не нужно громких слов, они заглушают смысл. Какое-то время король смотрел в глаза миньона - он видел там пылкое желание вновь доказать, заслужить, добиться. Но не ошибался ли Валуа?
Король перевел взгляд на Жанну де Коссе. Склонившая темноволосую головку, она чем то напоминала осужденную, ожидающую палача. Впервые в душе Генриха мелькнуло сочувствие к этой девушке, ожидающей от своего замужества безоблачного счастья. Как это естественно - но так не бывает. Никогда не бывает безоблачно.
- И потому Вы прибыли ко мне прямиком из Анжу - произнёс король уже мягче - А чем же Вы занимались в Анжу, сударь? Неужели мой брат не дал Вам даже охранной грамоты, дабы вам было чем защитить себя в Париже? - ровно продолжал Генрих, осознавая, что говорит жестокие слова - Если Вы приехали именно затем, за чем говорите, от чего же Вы не явились раньше? Или быть может, у Вас есть ко мне что-то ещё?
Хоть Валуа склонялся к мысли, более того - был почти уверен в том, что Сен Люк сказал правду - он не собирался просто так, легко принимать предложения бывшего фаворита, не подвергнув его проверке.

Все то время пока продолжалась дуэль на взглядах и светская беседа, шут молчал, улыбаясь Сен-Люку и никому, в общем, с почти отсутствующим видом. На самом же деле он слушал бывшего фаворита и короля со всем вниманием, не упуская из виду и тройку миньонов.
В словах Франсуа проглядывал пафос, идущий очевидно от того, что молодой человек переоценивал свою роль в ситуации, но, тем не менее, порывы, руководящие им, были благородны, но вот насколько искренни? Шико положил левую руку на рукоять своей внушительной шпаги и потихоньку стал спускаться со ступеней, которые вели к трону на возвышении. Он встал справа от короля, вытянувшись во весь рост. Гасконец все еще не решил, стоит ли Сен-Люк дружелюбного шага, но посчитал, что его поступок уже заслуживает того, что стоит стать с ним вровень. Тем более, что Шико внес некий вклад в то положение, в котором сейчас находился молодой человек и его супруга, хоть это и соответствовало их желаниям.
В зале царило оживление и недоумение. Похоже, придворные ожидали от короля короткой изобличающей речи, которая должна была унизить, раздавить и изобличить наглеца, посмевшего оскорбить монарха пренебрежением к дружбе. Вокруг Сен-Люка и Жанны никто не посмел стоять, при этом не получив случайно порцию королевского гнева.
Улыбка гасконца стала шире. Его язвительность кипела под маской благодушного равнодушия. Вся эта надушенная толпа, такая привычная и в некоторой степени родная своим поведением, пестротой и по большей части примитивностью поведения, сейчас раздражало до неимоверности. И, пожалуй, больше всего тем, что приходилось молчать, сдерживая свою натуру в клетке благоразумия. Король не в духе и еще не принял решения, а значит не стоит портить Сен-Люку и без того нехорошую ситуацию. А посему Шико продолжал молча стоять, внимательно слушая двоих, старательно делающих вид будто их прошлое разбито в куски…

Сен-Люк, стоявший теперь перед королем на расстоянии, равном примерно паре метров, не изображал из себя падшего ангела, молящего Творца вернуть его к жизни вечной, принять в небесные чертоги и одарить царственными лучами счастья. Желая быть полезным Генриху, он вовсе не преследовал целей выторговать себе в благодарность каких-либо почестей или восстановить прежнюю безграничную милость. Нет. Он просто хотел чувствовать, что нужен своему государю, своему другу, который никогда не перестанет им быть для Франсуа. И в своих высказываниях он был движем желанием помочь Валуа уверовать в это. И даже крошечного мгновения хватило д`Эпине, чтобы он, не без внутренней радости, смог уловить потеплевший взгляд короля и чуть смягчившийся тон. Однако последующие слова монарха задели его за живое. Как же это было больно... Когда ты явился из самых искренних побуждений, когда готов пожертвовать жизнью ради своего господина и друга, он бросает тебе в лицо такое гнусное и несправедливое обвинение. При этих словах Генриха, сердце Сен-Люка болезненно сжалось, руки сжались в кулаки, а на лице проступили едва заметные обида и гнев, которые, впрочем, исчезли так же быстро, как и появились. Можно было бы разозлиться, оскорбиться, яростно начать доказывать королю то, как он сильно ошибается на счет своих верных подданных. Но, вместо всего этого, сеньор де Кревкер лишь грустно улыбнулся.
- Государь, в Анжере я занимался несколько другими делами...не имеющими касательство к политике, - здесь Франсуа чуть замялся, поскольку не в его правилах было открывать компрометирующие факты в отношении любовных интриг. Военных - пожалуйста. Но когда ты принимаешь участие в деяниях, имеющих отношения к самым сокровенным и трепетным чувствам, должных быть известными, как священная тайна, только тем, кого они касаются - увольте, граф никогда никому не станет разглашать это. Тем более, если речь идет о таких людях, как Бюсси и Диана. Поэтому Сен-Люк продолжил и вот на этот раз его брови впервые за весь разговор чуть сошлись, выдавая оскорбленное достоинство опального миньона, - Тому, сир, кто изволил бы явиться к вам от монсеньора герцога Анжуйского, - последние слова, нарочно ли, случайно ли, граф произнес с заметными оттенками презрения и явной нелюбви в голосе, - Потребовалась бы не только охранная грамота, но и целая свита. Если вы еще не поняли меня, мой король, то перед собой вы видите не посла вашего брата, а вашего исполненного желания быть полезным вам вассала, - теперь молодой человек уже начинал горячиться, не в силах удержать свой буйный темперамент и все еще помнящий только что нанесенный ему королем колкий удар, взгляды придворных и перешептывание миньонов, которые явно не доверяли ему, - Тем более, что с Его Высочеством, - Франсуа сильно сжал кулаки и чуть-чуть зубы, с большим нежеланием в который раз упоминая герцога, - Я никакого касательства в Анжу не имел, и даже не виделся с ним.
Сен-Люк говорил чистую правду. За свое пребывание в Анжу он ни разу и в глаза не видывал принца крови. Да и, признаться, не горел желанием его увидеть. Кроме ненависти и презрения, д`Эпине не питал ничего к младшему брату короля. Зато к одном из его дворян он относился с большим уважением и симпатией. Более того, относился к нему как к близкому приятелю, хотя они еще и не успели стать друг другу верными друзьями. Конечно же, речь шла о господине де Бюсси, которого граф оставил наедине со своей любовью и военными приготовлениями в окрестностях Анжера. Зато от него он узнал немало важной информации, которой хотел бы поделиться с королем.
- И однако, мой король, - разгоряченным тоном продолжал Сен-Люк, - Я многое узнал от доверенных лиц герцога, с которыми мне случайно удалось встретиться. После того, что я услышал от них, то немедленно бросился в Лувр, к вам. Я бы мог сделать это раньше, но, будучи в полной уверенности, что Ваше Величество изволит гневаться на меня, но при этом находится в безопасности, а потому в моем присутствии нет никакой необходимости, я не смел решиться на такой шаг. Но сейчас, когда пылает Анжу, когда Гиень вот-вот готова восстать, когда ваш брат при содействии своих советников формирует армию, к которой, вполне возможно, могут присоединиться многие ваши враги, я посчитал, что вашему величеству необходимо наличие при себе преданных ему людей, на которых всегда можно положиться, - и, пылкий, с чуть покрасневшим лицом и слегка вздымающийся от учащенного дыхания грудью, имеющий право на подобную оценку самого себя, гордец д`Эпине снова поклонился своему сюзерену.
Разумеется, Сен-Люк ничего не знал о приезде в Анжер Королевы-Матери, поскольку сам покинул это место до ее прибытия туда. Не знал он и о том, что Анжуйскому из Лувра помог сбежать Генрих Наваррский, не знал он и того, где сейчас находится и что собирается предпринять герцог де Гиз, этот лотарингский коршун, всегда готовый в нужный момент урвать свой кусок, а лучше слопать все, обделив прочих голодных. Но, тем не менее, Сен-Люк прекрасно осознавал свои слова и говорил правду. По крайней мере, ту, которую знал до и после своего путешествия обратно в Париж.
- Вот мое самое искреннее и горячее желание, движимое мною, и благодаря которому вы видите меня сейчас перед собой, государь, - произнес Франсуа голосом, слегка дрожащим от волнения и таившегося где-то в недрах его сущности гнева на слова Генриха, но голосом, исполненным, однако, самого глубокого почтения и смирения.
Сен-Люк снова глядел прямо в глаза королю, на этот раз в его взгляде была истинная преданность, но при этом смешанная с толикой благородной ярости и чувственности. Франсуа почувствовал, что его снова внезапно что-то кольнуло. Хотелось замахать кулаками и с остервенением выкрикнуть в лицо монарху: "Да, сир, у меня есть кое-что еще, как вы изволили выразиться. Я хочу, чтобы вы поверили в меня, чтобы не считали ни предателем, ни трусом, не подлецом. Хочу доказать вам свою верность, хочу, чтобы вы по-прежнему считали своим другом того, кто любит вас и всегда был готов и будет готов пойти за вас на смерть, дьявол и Преисподняя!". И, надо сказать, на лице Сен-Люка в это мгновение не трудно было прочесть эти самые слова, которые он с клокочущими, обуревавшими его душу чувствами, держал внутри себя, но никак не мог сказать здесь, при всех этих напыщенных фатах и насмешниках, при всех свидетелях его эмоционального порыва, которому Франсуа, лишь с большим трудом владея собой, не поддавался. Что ж, по крайней мере, его совесть чиста.

Надменно вытянувшись во весь рост, Келюс свысока поглядывал на бывшего приятеля, при этом его усы шевелились от нервного неровного дыхания фаворита. Все было ясно теперь для Жака де Леви. Новоиспеченный супруг хочет усидеть на нескольких стульях разом! Дал деру из столицы, едва ему попытались подрезать крылышки, насладился семейным счастьем, и, как только представился случай, помчался в Париж, чтобы отхватить кусок былых милостей. Ах, это негодование! Ах, этот пафос!
- Взгляните, господа, - презрительно выдавил Келюс, - Явление благородного рыцаря накануне смертельной войны. Где-то был наш малыш, когда его присутствие было так важно для короля? Грел постель своей нежной супруги в городе предателя?
Ногарэ довольно улыбнулся в ответ на слова друга, ему нравилось то, как король разговаривает с Сен-Люком. Именно так и стоило обращаться с предателем. Впрочем, становилось ясно, что монарх простит бывшего друга и допустит ко двору, да вот только дружбы ему не видать в ближайшее время. Кто предал раз, предаст еще, и Генрих Валуа наверняка думал о том. Другой бы обратил внимание на то, что и король был несправедлив к своему приближенному, ограничивая его свободу без особых причин, но кто бы посмел, кроме Шико? А шут тем временем даже спустился с возвышения, на котором стоял трон.
- Смотри-ка, Келюс, - прошептал герцог, играя рукоятью кинжала, скорее служащего для украшения, чем для обороны, так много на нем было драгоценных каменьев. – наш шут решил спуститься на землю с небес, являя предателю свое дружеское расположение. Как мило.
Последнее слово миньон произнес нараспев, протяжно затянув «о-о-о-о».
Один Шомберг оставался безучастен и даже немного скучал. Он ожидал от происходящего большего – криков, изгнания для Сен-Люка, опалы, а не разговора, напоминающего по своей натянутости и церемониалу какой-то танец в стиле испанских грандов.
- Шико – дурак. Сейчас бы как следует пройтись по перышкам этого напыщенного дурачка и его женушки, а он стоит будто на параде и молчит.
Шутка Келюса развеселила троих друзей и они захихикали, практически не скрывая свое веселье.

Как бы ни был благороден и неглуп Сен-Люк, как бы не переменилось его лицо за время отсутствия, нрав его остался прежним. Но в этот раз король благосклонно отнесся к потоку громких слов, водопадом низвергнувшихся с уст бывшего фаворита и не поставил в вину этому малому его несдержанность. Однако, такой взрыв был бы уместнее при личной беседе - где-то в толпе придворных уже слышались презрительные смешки, а любимец короля Келюс, это было заметно, еле сдерживал себя. И сейчас король почувствовал себя родителем, беспокоящемся за репутацию младшего, ещё не смышленого, сына.
- Ну, не стоит так волноваться - произнёс Генрих, которого этот поток слов слегка обескуражил - Вы сочли, что Ваш король в опасности и прибыли ко двору - этого достаточно. Я вам верю.
С некоторым неудовольствием Генрих подумал о том, что неосторожные слова Сен-Люка станут отличным материалом для сплетников, а сеять панику уж точно не хотелось, тем более что всё было далеко не так плохо. А уж монарх в любой ситуации должен сохранять лицо. То же самое должны делать и его подданные.
- Я ценю Ваш пыл и Вашу решительность - продолжал Валуа, желая этими словами успокоить вспыльчивого Сен-Люка - Но право, Вы осведомлены не так хорошо как полагаете.
Слова Сен-Люка о том, что он многое узнал от доверенных лиц герцога, едва не вызвали на лице Валуа недоверчивую улыбку, ибо слишком громко это звучало, а что за смысл под этим кроется - неизвестно.
Но так или иначе, король был готов сменить гнев на милость, и сталь постепенно пропадала из его взгляда, оставляя место теплому, темному бархату. Вот только чрезмерный пыл Сен-Люка беспокоил монарха.
- Где то я уже это слышал - молвил Валуа с добродушным сарказмом в голосе - Вы можете назвать мне доверенных лиц герцога, явивших Вам свою откровенность?
Невольно Валуа вспомнил герцога Анжуйского, со всем бесстыдством пытающегося убедить старшего брата в том, что он не предатель, а всего лишь "вошел в доверие" к врагам дома Валуа.
- Коли так, то я желаю знать их имена.
Сложив за спиной руки, король, с трудом сдерживая улыбку, взирал на Сен-Люка; он отвлекся на пару секунд лишь для того, чтобы послать Келюсу полный родительской ласки взгляд, как бы уговаривая фаворита не горячиться и подождать. Жест Шико король пока оставил без внимания - сейчас было интересно одно: попросит ли Сен-Люк аудиенции с глазу на глаз или же он готов придать всему действу публичный характер? Король сомневался в способностях Сен-Люка как тайного агента, но если бывшему фавориту действительно есть что сказать, лучше будет поговорить с ним с глазу на глаз, хотя последнее было бы для бывшего миньона слишком большой честью.
Стоит заметить, что король сдерживал сейчас свою натуру и не произнес даже третьей части того, что хотел бы сказать. Генрих, как ни странно, не желал топить Сен-Люка в бурной реке эмоций, ибо юноша, при всех его достоинствах, сдержанностью не отличался. Этим он мог навредить не только королю, но в первую очередь - себе самому. Беззлобный сарказм так и бурлил сейчас в душе Валуа, стремясь сорваться с языка тысячью мелких стрел - король как мог сдерживал себя, но полностью преуспеть в этом не смог.
- Поделитесь со мной своими знаниями со всей откровенностью, и я признаю Вас своим вассалом.

Не меняя позы и не снимая благодушность с лица, Шико мысленно качал головой в полном недоумении и сочувствии молодому человеку. Он будто растерял остатки ума в браке. Любимая женщина должна вдохновлять, а госпожа де Сен-Люк, выходит, наоборот, лишила супруга разумных мыслей. Но все это были язвительные шуточки, которые так и хотелось излить сейчас в уши бывшего фаворита, не заботясь о его чувствах и реакции. А Шико так бы и сделал, будь на то его воля сейчас, ибо то, что творил Франсуа, копало ему могилу быстрее, чем история с гласом Божьим.
Отдельные фразы королевских миньонов долетали до шута, но он подобно королю оставался бесстрастен. Случившуюся ситуацию стоило разбирать этим двоим и никому более, хоть если Сен-Люк будет настаивать в своей отчаянной глупости, то гасконец попробует вмешаться, а уж дело Генриха, обижаться ему на это или нет. Шуту уже было понятно, что граф примчался в Париж из чистых побуждений и жаждал послужить королю Франции и Польши, но, смерть Христова, как он это делал!
Шико уже всерьез начинал беспокоиться о молодом человеке и даже не столько о нем, а о том, что своими бредовыми неосторожными речами он тянул на дно за собой и свою невинную, в сущности, супругу, которая была виновата только в том, что вышла замуж именно за него, а не за кого другого.
Улыбка Антуана д’Англере стала более напряженной, в зале повисла вдруг полнейшая тишина после слов короля, который более, чем внимательно следил за своим бывшим другом, стараясь понять его получше, а уж слова подбирал куда тщательнее Сен-Люка, который весь отдался горячности нрава.
В голову шуту вдруг пришла мысль о ее величестве королеве-матери. Государыня бы не пропустила подобную пылкую речь, постаравшись изъять из нее все необходимые ей факты. Но и Генрих сейчас не отставал от матушки, вполне успевая подхватывать все интересные обороты.

В противоположность пылу Сен-Люка Генрих, как всегда, в своих словах был мягок и лаконичен. Этим он умел обезоруживать Франсуа. Вот и сейчас случилось то же самое. Пелена благородной ярости спала с глаз графа, с лица сошла краска горячности, а руки перестали дрожать от волнения. При желании он умел владеть собой и справляться с обуревавшими его чувствами. Вот и сейчас он постарался утихомирить свой буйный темперамент. Опальный миньон вздохнул полной грудью и успокоился. Слова короля бальзамом ложились на недавно нанесенные им самим раны. На губах Франсуа впервые за все это время возникла благодарная и радостная улыбка, которая, впрочем, исчезла так же быстро, как и появилась. Молодой человек несколько озадачился фразой короля относительно его осведомленности. Бывшему фавориту казалось, что на сей раз он был осведомлен как нельзя лучше. Да еще и теми, кого уж никак нельзя было заподозрить в высказывании ложных сведений.
- Государь, я сказал то, что должен быть сказать. И сделал то, что должен был сделать, - спокойным голосом ответил д`Эпине, - Теперь я во власти вашего величества. Вы можете бросить меня в Бастилию или под топор палача, но свой долг я исполнил.
В это время до слуха Франсуа долетели язвительные фразы миньонов. Сен-Люк, до этой поры не удостаивавший их и взглядом, на сей раз повернул голову в сторону наглецов. Ногарэ... Из всех "милашек" он был самым изворотливым, франтоватым и ядовитым в речах. Его Сен-Люк недолюбливал и даже несколько презирал. Шомберг был просто прямолинейным немцем, никогда не вызывающим ни особо положительных, ни отрицательных эмоций. К Келюсу, во многом благородному, храброму и дерзкому, Сен-Люк относился с большим уважением и симпатией, считал своим приятелем. Но то, что сейчас Жак де Леви позволил себе в отношении своего бывшего друга, заставило последнего послать ему взор, способный вызвать мурашки на теле у многих храбрецов, знавших нрав сеньора де Кревкер и удостоившихся подобного взгляда с его стороны. Сен-Люк ничем не ответил зарвавшемуся миньону, который только что нанес ему сильное оскорбление, но, тем не менее, ничего не забыл и внутренне пообещал себе, что обязательно припомнит Келюсу эти слова. Сейчас для него было главным получить помилование государя. Его благосклонность, по крайней мере, хоть часть ее, он уже получил. Самое важное в данный момент - не отступать и ходить окольными путями. Только напрямую. И даже услышав последний вопрос Генриха, вызвавший легкую краску на щеках графа, молодой человек решил действовать именно так. Только немножко по-своему.
- Сир, - кротким и тихим голосом вымолвил Сен-Люк, вся горячность которого улетучилась с такой же скоростью, с какой и возникла,- Я покорюсь любой вашей воле. Но я прошу вас об одном - дабы не скомпрометировать себя перед этими людьми, имена которых я вам назову, разрешите мне сообщить их...лично вам. Молю вас даровать мне эту милость, мой король.
И Франсуа д`Эпине поклонился монарху с почтительностью, сделавшей бы честь даже самым покорным, преданным и бескорыстным друзьям Генриха III, когда-либо окружавших короля за годы его правления.

В проеме небольшой двери, ведущей в зал, где происходили вышеописываемые события, и находящейся слева от возвышения, на котором находился трон монарха, вот уже некоторое время как появился высокий светловолосый изящно одетый молодой человек. Маркиз де Можирон вновь опоздал к "общему сбору" в палате миньонов и утреннему таулету короля. На сей раз по вине своего пажа - несносного мальчишки, побоявшегося тревожить сон своего господина. А, если уж говорить совсем честно, юноша сам проспал нужный час, будучи утомлен ожиданием королевского фаворита на лестнице одного из небольших, но дорого обставленных особняков Парижа. Когда Людовик вбежал в комнату, отведенную для приближенных короля, его приятелей и след простыл, а слуга доложил, что по приказу государя все отправились в тронный зал. Миновав хорошо известный лабиринт коридоров Лувра, маркиз, наконец, достиг двери, которой Его Величество дозволил пользоваться своим друзьям для входа в сию обитель дел государственных. Беззвучно попав туда, где собрались придворные, дабы лицезреть трагический, но поучительный момент возвращения под сень королевской милости господина де Сен-Люка, сопровождаемого супругой, Луи не спешил обнаружить свое присутствие. Он подождал пока сбившееся от спешки дыхание восстановится, с щек исчезнет начавший было пробиваться румянец, а заодно оставил себе время, чтобы понять на каком этапе находится развивающийся диалог короля и д'Эпине. Открывшаяся картина радовала взор и была достойна пера живописцев. Посреди залы стояла троица являвшая собой фигуры Генриха, Шико и Сен-Люка, чуть поодаль от них на табурете скромно опустив голову сидела Жанна де Коссе, далее обитала группа миньонов, а за их спинами, вытягивая шеи и напрягая слух, стояли остальные титулованые обитатели дворца. Постояв несколько минут, подпирая плечом косяк и созерцая происходящее, Людовик сделал несколько шагов к центру залы, так чтобы попасть в поле зрения Валуа и почтительно поклонился ему.
- Я приношу свои извинения Вашему Величеству, что осмеливаюсь прерывать своим опозданием Вашу беседу со столь важным господином, - распрямившись Можиро посмотрел прямо в лицо королю. В его глазах можно было прочесть немое обожание. Сен-Люка же маркиз от души проигнорировал. - Но я уповаю на милость своего государя, когда он столь великодушен, что дарит свою благосклонность каждому страждущему, и прошу разрешения присоединиться к тем, в чьей преданности у Вас не было возможности усомниться, - улыбка, сорвавшаяся с губ маркиза хранила в себе нежность вперемешку с иронией и, не пытаясь ее скрыть, Луи отвесил Генриху еще один поклон.
Само собой, что будь то визит посла, миньон не позволил бы себе подобной выходки, а постарался бы примкнуть к своим друзьям незаметно для окружающих, но Сен-Люк утверждал, что это не так и король ему поверил, по крайней мере сказал, что поверил, а значит в любом ином варианте, а их оставалось два - либо Валуа простит беглеца, и тогда нынешний их диалог был сродни ворчанию двух друзей после ссоры, но готовых к примирению, либо - не простит, и тогда д'Эпине останется в глазах государя и двора предателем - в любом из этих вариантов вмешательство в их беседу было не столь уж не оправдано.

Чем больше Генрих Валуа слушал Сен-Люка, тем более удивлялся. Речи бывшего фаворита не отличались не только сдержанностью - в них невозможно было разглядеть хоть какой то даже самой маленькой толики разумности; либо он не понимает, что можно говорить, а чего нельзя, либо он делает это всё намеренно с одному ему известной целью.
Король хотел было окончательно смягчить свой тон и удалиться вместе с господином де Сен-Люком в кабинет, дабы там обсудить в деталях ту информацию, которой владел бывший фаворит. Но последние слова Сен-Люка повергли Валуа в такое недоумение, что оно невольно отразилось в чертах его лица. К матовым щекам прилила кровь, в чуть расширившихся глазах монарха можно было прочесть немое - но от этого не менее выразаительное - изумление. Король силился понять, кого сеньор де Кревкер унижает сейчас своими безумными речами больше - себя самого или Генриха Валуа? Сказать королю в лицо, что не желаешь оказаться скомпрометированным перед предателями и мятежниками, так, словно они - лучшие друзья и благодетели! Явиться к королю в Лувр, добиться аудиенции и высказывать такие вещи прямо в лицо - да ещё при всем дворе! Так отнестить к единственной, быть может, возможности вернуть себе королевское доверие! Это было так нелепо, так глупо и так странно, что Генрих на мгновение растерялся, будучи не в силах найти поступку Сен-Люка подходящего объяснения. Не скрывая более своего недоумения, король открыто обернулся на шута Шико - в глазах Генриха блестнуло самое настоящее отчаяние. Валуа как будто просил у своего друга поддержки и совета в ситуации, которую он просто не смог сходу осмыслить. Король глядел в лицо Шико буквально какую-то долю секунды, но этого должно было оказаться для шута достаточно, чтобы он мог правильно истолковать адресованный ему взгляд, являющийся немой просьбой о помощи.
На Сен- Люка король посмотрел так, как будто желал осведомиться у бывшего фаворита, не сошел ли тот с ума от свалившегося на него супружеского счастья. Неизвестно, что сделал бы в следующее мгновение ошеломлённый наглостью одного из своих подданных король, если бы на помощь не подоспел внезапно объявившийся Людовик Можирон и не подарил Генриху лишний десяток секунд.
Людовик как всегда, блистал остроумием, и в отличие от Сен-Люка умел демонстрировать королю неповторимость своего характера, не оскорбляя при этом королевское достоинство Генриха. По крайней мере, при свидетелях. Наедине может быть все что угодно - но на людях все иначе.
На дне королевских зрачков сверкнула, словно яркая звезда, озаряющая на мгновение темное небо, радость - и король в полной мере показал Можирону, насколько счастлив лицезреть рядом со своей особой объявившегося наконец маркиза. Однако, король не мог позволить себе потерять лицо - явно показав Сен-Люку, что он не считает комедию удачной, Генрих вновь вернул себе былое равновесие.
- Успеется - ответствовал король, чуть улыбнувшись Можирону уголками губ - Прошу Вас повременить. Мне хотелось бы, что Вы дали своему королю совет по одному весьма щекотливому делу.
Сцепив пальцы рук в замок, Генрих продолжил свой монолог.
- Господин де Сен-Люк утверждает, что прибыл ко мне с целью доказать свою верность и преданность короне - проговорил Валуа, делая несколько неторопливых шагов в сторону Шико. Остановившись на секунду рядом со своим главным советником по делам государства, король резко развернулся, взирая теперь уже на Людовика. О существовании Сен-Люка он, казалось, забыл.
- При этом всё тот же господин открыто объявляет мне о своей принадлежности к лагерю предателей и мятежников. - голос Валуа крепчал, с каждым словом всё больше; один шаг, другой, третий - и вот король вновь остановился рядом с фигурой Сен-Люка. Остановился, умолкнув - и с новым шагом в сторону маркиза вновь подал голос, продолжая:
- Господин де Сен-Люк настолько сдружился с ними за время пребывания в Анжу, что они оказали ему неслыханную любезность, доверив новому другу свои дальнейшие планы. По-видимому, он успел ответить этим людям взаимностью.

Король подошел так близко к маркизу, что ещё шаг - и оба почувствуют дыхание друг друга.
- Господин де Сен-Люк открыто заявляет, что боится скопрометировать себя перед этими людьми своей откровенностью. В то время как первым делом ему следует думать о том, как не скомпрометировать себя перед королём. Так вот Вам загадка, любезный маркиз. Как Вы думаете, господин де Сен-Люк специально лишает себя возможности выполнить свой долг дворянина перед своимм сюзереном или же он повредился в изгнании рассудком?
Самое большое желание короля было таково - вытащить Сен-Люка из тронного зала за ухо, провести его так по коридорам Лувра и как следует отчитать за неслыханную глупость в поведении.

Глубоко в душе обитаемая крыса, которую одни зовут ревностью, а другие чувством собственности, даже в дружбе, заставило синие глаза маркиза полыхнуть и потухнуть. Полгода назад Сен-Люк составлял достойную конкуренцию среди стяжателей права на королевскую благосклонность, а те, кто хоть немного приблизился к пониманию тонкостей организации души монарха, знали, что, если Анри любил, то любил всем сердцем и именно это чувство сейчас уберегало господина д'Эпине от немедленного изгнания и прилюдного обвинения в государственной измене.
- Ба! Так это что же господин де Сен-Люк? - Можиро изобразил на своем лице неподдельное изумление. - Не признал, не признал. - Обойдя вокруг Франсуа и бесцеремонно разглядывая его от макушки до пят, молодой человек брезгливо морщился и лишь остановившись, когда лицо графа оказалось напротив его собственного, растянул губы в отвратительно-приторной улыбке. -Вы уверены, сир? - не оборачиваясь и не отводя взора от беглеца уточнил маркиз,. - Хотя, право... что это я? - продолжил придворный, довольно громко, но словно разговаривая сам с собой. - Разве слова короля не являются истиной, только потому, что их сказал король? Разве возможно ставить под сомнение утверждение государя? И хотя наш друг Сен-Люк был славным малым, которой мог похвастаться изысканным вкусом и образцовыми манерами, а я перед собой вижу человека ..ммм... - Луи якобы не мог подобрать слов, - другого человека, разве мне трудно сделать приятное моему повелителю и признать - да, это господин де Сен-Люк? Нет, не трудно. Мои приветствия, месье, - последняя фраза придворного была уже напрямую обращена к бывшему любимцу Валуа, как и легкое движение его головы.
Людовик, наконец, отошел от графа и встал плечом к плечу с Анри, переплетя руки на груди. Король позволил ему поразвлечься и грешно было упускать такой шанс. Тем более, что никаких добрых чувств Франсуа не вызывал ныне у маркиза.
- Я не смогу ответить на Вашу загадку, государь, ибо правильный ответ на нее знает лишь Господь, медики и, быть может, сам господин де Сен-Люк, - в отличии от Валуа, у Можирона не было причин быть снисходительным к недавно испеченному семьянину. - Но я знаю другое. Верность и преданность доказываются не словами и не в один момент. Смотрите, как забавно получается, Ваше Величество: господин д'Эпине женится и жаждет поскорее насладится своим супружеским счастьем, презрев свой долг перед сюзереном; совершает нечто, что заставляет его пуститься в бега, проходит некоторое время и - вот он здесь... - ..."весь такой верный и преданный", закончил про себя Людовик. - А быть может ему просто наскучило то, ради чего он так быстро покинул дворец? - холодный взгляд молодого человека скользнул по сидящей фигурке Жанны. - И еще... - белый глянец зубов показался в усмешке, адресованной графу. - Если ж господин де Сен-Люк не желает назвать Вам имена своих новых друзей, спросите его о чем-нибудь ином, что позволит Вам решить свою загадку, Ваше Величество. К примеру, попросите назвать мотивы, заставившие его пойти на сближение с этими людьми?
Расцепив руки, одну из них маркиз прижал ладонью к груди и в третий раз поклонился королю:
- Простите, государь, если разочаровал Вас и не смог ответить на Ваш вопрос.

Стоя у возвышения, на котором был королевский трон, сейчас один, так как остальные члены семьи Валуа отсутствовали, Шико осматривал сцену, к которой прибавился теперь еще и маркиз. Сейчас он как всегда блистал красноречием, а уж пользуясь негласным приглашением короля, то и вовсе позволил себе высказать довольно многое. Толпа придворных одобрительно зашумела, внимая любимцу монарха.
Шут улыбнулся краем губ и любовно, почти нежно, сжал рукоять шпаги. Сен-Люк приехал брать на абордаж короля, на что он надеялся, что его тут ждут? Сам д’Англяре был настроен к молодому человеку более чем лояльно, но после его невразумительной речи, в которой он позволил тени подозрений пасть на себя, а значит и молодую супругу, гасконец резко охладел и утратил теплоту к Сен-Люку.
Сделав несколько шагов навстречу маркизу и королю, шут легко поклонился, приветствуя нового участника занимательной сцены.
- Ба, господин маркиз! Вы вовремя пожаловали. У меня появляется недоброе чувство, знаете ли… Что на мою должность посягают и я отнюдь не о должности начальника охраны замка де Лош.
Намеренно не обращаясь к королю, шут скорчил оскорбленную мину, в душе надеясь, что опальный миньон все же одумается и как-то исправит ситуацию, которую сам и создал.
- Я здесь один дурак и это, черт возьми, МОЯ должность! Я не желаю с ней расставаться! Но господин де Сен-Люк столь агрессивно на нее посягает, что мне уже страшно.
Шут замер, неодобрительно окидывая взглядом графа. Его так и подмывало подойти к молодому человеку и напрямую спросить: - Размягчение мозга у Вас началось до свадьбы или после нее? Если после, то я, пожалуй, никогда не женюсь, а если до, то Вы заразны.
После слов шута по залу вновь прошлась волна гула – придворные шептались, посмеивались и с удовольствием ждали развития действа. Доброжелателей у господина де Сен-Люка и его супруги в эту секунду явно не было среди присутствующих.
Шут знал, что Генрих наверняка все еще испытывает к бывшему другу толику того тепла, что когда-то их связывала, и только это еще спасало Фансуа от позора. Одно слово короля и чета де Сен-Люк сейчас бы была отдана на растерзание острословам двора. Впрочем, своим поведением бедняга уже сам дал повод для вдохновения любителям эпиграмм и острых памфлетов. Как известно, при дворе Генриха III процветало насмешничество. Миньоны, пожалуй, даже могли бы улыбнуться бывшему дружку в награду за оказанную услугу – как минимум на неделю они станут неинтересны памфлетистам.

Наблюдая разговор Государя и опального приятеля, молодые господа уже начинали порядком закипать. Беседа приобрела несколько пикантный оттенок по отношению к тому, кто ее начал и это подогрело миньонов, не привыкших сдерживать свои порывы.
Из всех троих только Шомберг оставался более-менее спокойным и даже больше равнодушным, в то время как Ногарэ с недобрым прищуром, казалось, изучал Сен-Люка, кончиками пальцев с розовыми отполированными до блеска ногтями подкручивал свои тонкие изящные усики. Все это было весьма забавно с точки зрения молодого повесы, недолюбливающего Франциска и сейчас недоумевавшего, что Генрих так много времени тратит на предателя. Здесь и так все было предельно ясно. В отличие от приятелей, Келюс кипел от негодования и злости. Если бы не какое-то едва ощутимое чувство того, что не стоит пока вмешиваться в беседу, то граф давно бы постарался оскорбить наглеца, вызвав на дуэль. Отвергая свое участие в заговорах с монсеньором, Сен-Люк тут же это признавал!
Набычившись, Келюс время от времени крепко сжимал эфес шпаги, явно едва сдерживая порывы ярости. Взгляд бывшего друга, кинутый в сторону графа не пропал даром, заставив королевского фаворита дать себе ряд обещаний непременно изводить с этой поры господина де Сен-Люка.
Появление маркиза де Можирона внесло оживление в ряды фаворитов короля, а уж то, что король сам пригласил его в беседу, заставило глаза разгореться от радости.
Переглянувшись между собой, молодые люди вальяжно спустились по маленькой лесенке, оставшись, однако, стоять на последней ступеньке маленькой группкой. Тем не менее, они, таким образом, очутились подле короля, маркиза и шута, но в то же время не оказали чести просителю, став с ним на одном уровне, как это сделал Шико.
- Сир, - начал первым Келюс, гордо выпрямившись и полагая, что раз маркизу было дано право слова, то и ему можно вступить в беседу, - очевидно господину де Сен-Люку свойственна забывчивость. Он покинул своих добрых друзей, бежав от нас в Анжер.
Голос любимого фаворита звенел от переполнявших его хозяина эмоций.
- Лично меня, Государь, смущает происходящее. Господин граф покидает нас, тут же заводит новые знакомства, которые обрывает едва ему это приходит в голову. Но почему? И от чего же он так легко нам готов рассказать о настроениях новых друзей? Где правда и во что можно верить?
Закончив эту довольно пылкую речь, Келюс направил пылающий гневом взгляд прямо в лицо Сен-Люку, ища ответного вызова.
Тем временем Шомберг и д’Эпернон с ухмылками переглянулись, поддерживая друзей в их порывах, но сами предпочитая пока оставаться в тени

С самого начала этой проклятой аудиенции Жанна дрожала от страха за мужа, за себя, за их будущее… Что можно было ждать при дворе, где за милости дерутся, как собаки за кость? Но любимый был столь уверен в успехе и он был предан королю, что остается верной жене? Следовать за мужем, как верной спутнице жизни и Жанна повиновалась своему сердцу. Не стоит таить, госпожа де Сен-Люк до смерти была напугана тем, что она и муж вновь в Париже, что их мирное беззаботное существование окончено, и острые взгляды придворных ранят ее. Молодая женщина буквально чувствовала, как иголки впиваются в ее тело, даже накидка не защищала от иллюзии нападения. Плотно закутавшись в свой плащ, Жанна сидела, не смея пошевелиться в ожидании вердикта Государя.
Только сейчас весь смысл шалости дошел до молодой женщины, наполнив ее сердце ужасом. Насколько грубо и низко они пошутили с королем, конечно, он не простит этого им никогда. Вся надежда была только на то, что Сен-Люку удастся напомнить монарху о былой дружбе, доказать свою теперешнюю преданность и желание служить верой и правдой, но судя по тому, что звучало в этом огромном зале, он все еще был далек от своей цели.
Чем больше говорил супруг, тем более усложнялось положение. Если вначале аудиенции король разговаривал с Сен-Люком сам, то теперь присоединились еще и миньоны с шутом. Жанна украдкой следила за группой беседующих, ей оставалось надеяться только на господина д’Англяре. Ведь он тоже принимал участие в их шалости, а значит мог бы и помочь из чувства симпатии к молодой чете… Впрочем, как показывал малый, но все же опыт, при дворе все делают только то, что хотят сами и что выгодно им самим, а значит нет смысла надеяться… Но все же Жанна смотрела на шута сквозь пелену слез, молясь Господу, чтобы эта пытка прекратилась и им даровали прощение.
Грубая шутка маркиза де Можирона острой иглой вошла в сердце молодой графини, застывшей на стуле, боясь пошевелиться. Не имея возможности ответить, она только резко вскинула на него карие с застывшими слезами глаза, чтобы послать полный гордости взгляд, казалось кричавший:
- Вы ошибаетесь, месье! Возьмите Ваши слова обратно!
Но тут же опустила глаза вниз, внимательно рассматривая свои колени и в то же время, не видя ничего, но обращаясь всем своим существом в слух.